Александр Ханьжов
Опасность и безопасность четырех конечностей ныне та же, что и встарь...
Детство. Радужные звуки. Мир, поделенный на слоги. Ухватились — значит ру-ки, устояли — значит но-ги.
Подрастаем. С каждой пядью постигаем расторопней производные понятья: подзатыльник и поджопник.
Дальше — горестные капли, дальше — горькие пилюли: Эй, куда ты тянешь грабли! Убери свои ходули!
И, ответствуя нахрапу, матереем понемножку кто-то вдруг наложит лапу, кто-то выставит подножку.
Годы мчат. И в результате всех деяний и ударов пишем гипсом по кровати, костылем — по тротуарам,
чтоб подольше не ослабли, чтоб подольше не согнулись эти горестные грабли, эти горькие ходули.
Пусть фортуна приласкает, пусть случайность не подкосит, тех — кого мы распускаем, тех — кого едва уносим.
Потому что было б скучно жить подолгу осторожно, и, конечно, — несподручно, а тем паче, — несподножно.
Потому что мира муки все равно согнут в итоге: меньшинство — наложит руки, большинство — протянет ноги.
Успех составляется из мелочей, но вспомнишь отдельную мелочь — стыдом передернет всего.
Следил с холма, как в дымке испаренья к подножью шли колонны конопли, как вдруг зрачки отдельно потекли, и жидкий свет заполнил поле зренья.
В пространстве дня открылось представленье. И видел я в разверзнутой дали, как вслед за поколеньем поколенья сползают, как лишайники, с земли.
Шел крестный ход болезней и увечий, стихий и войн, и был бесчеловечен, и бесконечен горя негатив...
А в наготе смещенных перспектив смеялся я и рад был, что не вечен... И смех разил военным духом нив.
О люди «ига»: ханыги, барыги, шаромыги, латрыги, выжиги...
— Я верю в высшее начало, — сказал я и подумал: так сказав, уверенности больше ощутил я.
...Душа, как скрипка, плачет от прикосновения любого... Я в Липках средь пород и мод увидел горбуна хромого.
Горбом через ныряя шаг он шел, и тень его, казалось, его тащила, как бурлак, то удлинялась, то сжималась.
Рубль двадцать правая клешня, и шаг то кованый, то зыбкий... Он взгляд такой метнул в меня — как рашпилем сыграл на скрипке.
И было мне понять дано тем цепким взглядом исподлобья, что состраданье рождено из опасения подобья.
Я сам поймал себя на том, что выражением участья хотел прикрыться, как щитом, от горькой участи несчастья.
Я всей упругостью хребта почувствовал в момент сближенья, как обнажилась нагота инстинкта самосохраненья.
Но стыд сознанья моего, должно быть, выявился четко: я видел: злое торжество он вылил в складки подбородка.
И, плащ одернув на горбе, с такой насмешкою прошаркал... Мне стало так не по себе, что я чуть не бежал из парка.
— Обида, гордость, горб, клешня — все это навалилось разом, все это, нервы леденя, дезориентировало разум.
И свет белесых фонарей карался холодом загробным, и лишь хотелось поскорей куда-нибудь, к себе подобным.
О Господи, какой экстаз, какая сладкая отрада нырнуть в тепло родного стада!
Толпа разъединила нас.
Она назначила на вторник И не пришла. Я битый час всех проходящих женщин пас и мерз как трезвый подзаборник.
Три раза милиционер прошелся рядом, кисть сгибая, должно быть, карточку сверяя, и завернул за ближний сквер.
А после дождь пошел, и в сквере к воротам заспешил народ... Теперь уж точно не придет, и я ушел, в судьбу не веря.
Я весь отчаялся, но все ж еще надеялся на что-то: быть может, из-за поворота вспорхнет ее лиловый клеш,
быть может... — Жалкие уловки, чтоб скрыть отчаянье свое! Я брел, и не было ее и на трамвайной остановке.
Старуха, да какой-то тип маячил на бордюрном камне... О как она была нужна мне! Теперь ее мне не найти!
Ни адреса, ни телефона... И что б не взять мне наперед! Прошляпил! проморгал! — и вот плетусь как мокрая ворона.
Автобус на аэропорт. И вижу у развилки сквера того же милиционера с рукой, засунутой за борт.
Какой он бравый и мажорный! Идет и дождь ему не в счет. Идет. Пасет. Такой найдет! По морде видно, что упорный.
Официальное искусство свои законы утвердило, увы, не столько силой чувства, а чувством силы.
Беда наивному народу, хана крамольному поэту: народу выглупят породу, поэта выживут со света.
Недаром в древности пастушьей две казни были непохожи: Мидасу вытянули уши, а с Марсия содрали кожу.
— Ищи всегда: и днем, и ночью, и ты уверишься воочью, что счастье высшее в борьбе,
что Русь талантами обильна, что сила разума всесильна, и слава выпадет тебе.
— Нет! в этом счастьи мало толку ведь в сене не найдешь иголку, и стены лбом не прошибешь.
А в темноте все кошки серы, и разум не заменит веры, и в славе пользы ни на грош.
Когда бы разум мой плешивый чужих идей парик таскал, то жизнь меня бы не страшила, и бездны не пугал оскал.
Я устоял бы средь напоров любых погод и непогод и, укротив фрондерства норов, имел бы место и доход.
Хоть жизнь бессмысленно капризна, унял бы хоть какой каприз, имев на всякий случай жизни успокоитель — афоризм.
Но Гений рассудил иначе, и я в испуге новизны увидел, как неоднозначен критерий истин прописных.
И мир, на «вредно и полезно» деленный практикой нажив, предстал оскаленною бездной, восторг и ужас обнажив.
И рад я радостью до дрожи, что не приняв чужой парик, светясь сквозь плешь безумьем кожи, я все же — мыслящий тростник!